К ночи стряпуха умаялась, заснула на полу около печи и так захрапела - тараканы обмирали со страха, шлёпались, куда ни попало, с потолка да со стен. В лампе над столом помигивал голубой огонёк. И вот в печке сама собой отодвинулась заслонка, вылез пузатый горшок со щами и снял крышку.

Здравствуй, честной народ.

Здравствуй, - важно ответила квашня.

Хи, хи, - залебезил глиняный противень, - здравствуйте! - и клюнул носиком.

На противень покосилась скалка.

Не люблю подлых бесед, - сказала она громко, - ух, чешутся чьи-то бока.

Противень нырнул в печурку на шестке.

Не трогай его, - сказал горшок.

Грязный нос вытерла худая кочерга и зашмыгала:

Опять ругаетесь, нет на вас Угомону; мотаешься, мотаешься целый день, а ночью поспать не дадут.

Кто меня звал? - шибыршнул Угомон под печкой.

Это не я, а кочерга, это она сегодня по спине стряпуху съездила, - сказала скалка.

Кочерга метнулась:

И не я, а ухват, сам хозяин ухватом съездил стряпуху.

Ухват, расставив рога, дремал в углу, ухмылялся. Горшок надул щёки и сказал:

Объявляю вам, что варить щей больше не желаю, у меня в боку трещина.

Ах, батюшки! - разохалась кочерга.

Не больно надо, - ответила скалка.

Противень выскочил из печурки и заюлил:

Трещина, замазочкой бы, тестом тоже помогает.

Помажь тестом, - сказала квашня.

Грызенная ложка соскочила с полки, зачерпнула тесто и помазала горшок.

Всё равно, - сказал горшок, - надоело, лопну я и замазанный.

Квашня стала пучиться и пузырями щёлкать - смеялась.

Так вот, - говорит горшок, - хочу я, честной народ, шлёпнуться на пол и расколоться.

Поживите, дяденька, - вопил противень, - не во мне же щи варить.

Хам! - гаркнула скалка и кинулась. Едва отскочил противень, только носик отшибла ему скалка.

Батюшки, батюшки, драка! - заметалась кочерга.

Из печурки выкатилась солоница и запикала:

Не нужно ли кого посолить, не нужно ли кого посолить?

Успеешь, успеешь насолить, - грустно ответил горшок: он был стар и мудр.

Родненькие мои горшочки!

Горшок заторопился, снял крышку.

Прощай, честной народ, сейчас разобьюсь.

И совсем уже с шестка сигануть хотел, да вдруг, спросонок, ухватил его рогами дурень ухват и махнул в печь.

Противень прыгнул за горшком, заслонка закрылась сама собой, а скалка скатилась с шестка и ударила по голове стряпуху.

Чур, меня, чур, - залопотала стряпуха. Кинулась к печке - всё на месте, как было.

В окошке брезжил, словно молоко снятое, утренник.

Затоплять пора, - сказала стряпуха и зевнула, вся даже выворотилась.

А когда открыла заслонку - в печи лежал горшок, расколотый на две половинки, щи пролились, и шёл по избе дух крепкий да кислый.

Стряпуха только руками всплеснула. И попало же ей за завтраком!

Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые... Так и норовят дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать... И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай да руки протягивай, да опять крюк скидывай... И так проживем.

Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали... Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:

Ну, мужик, я свое дело сделала - кашу сварила, а горшок тебе мыть!

Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть! И сама вымоешь.

А и не подумаю!

И я не стану.

А не станешь - пусть так стоит! Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку.

Стоит горшок немытый.

Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!

Сказано - твое дело, ты и мой!

Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.

Ладно, лезь на печь, там видно будет.

Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.

Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся - не хотят горшка мыть.

Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.

Соседки уже коровушек прогнали.

Что это Маланьи-то не видать? Уж все ли по-здорову?

Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем - не встретим ли...

И обратно идут - нет Маланьи.

Да нет уж! Видно, что приключилося! Соседка и сунься в избу. Хвать! - и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась.

Маланья, матушка!

А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.

Почто коровушку-то не прогоняла? Ай нездоровилось?

Молчит баба.

Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь?

Молчит баба, ни слова не говорит.

Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то? Василий, а Василий!

Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты - и не ворохнется.

Что у тебя с женой-то? Ай попритчилось? Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка:

Пойти сказать бабам! Побежала по деревне:

Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат пластом - одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?

Прибежали бабы, причитают около них: - Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?

Молчат оба что убитые.

Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит.

Сбегали. Пришел поп.

Вот, батюшка, лежат оба - не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?

Поп бороду расправил - да к печке:

Василий, раб божий! Что приключилось-то? Молчит мужик. Поп - к лавке:

Раба божия! Что с мужем-то?

Молчит баба.

Соседки поговорили, поговорили - да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята.

Поп и говорит:

Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.

Той некогда, другой некогда.

Да вот, - говорят, - бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут - одна живет. А бабка Степанида поклонилась и говорит:

Да нет, батюшка, даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.

Да какое же тебе жалованье положить? - спрашивает поп да повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается. - Да вот, - говорит поп, - возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.

Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.

Это что же такое? - говорит. - Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам!

Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи спустил, склонился да и говорит:

Ну вот, баба, ты перво слово молвила - тебе и горшок мыть.

Ж или-были мужик да баба. Оба они были такие ленивые… Так и норовят любое дело на чужие плечи столкнуть, только бы самим не делать… И дверь-то в избу никогда на крюк не закрывали: утром-де вставай да руки протягивай, да опять крюк скидывай… И так проживём.

Вот раз баба варила кашу. Ну уж и каша сварилась! Румяная, рассыпчатая, крупинка от крупинки так и отваливается. Вынула баба кашу из печки, на стол поставила, маслицем её сдобрила. Съели мужик с бабой кашу и ложки облизали… Глядь, а в горшке-то на донышке да сбоку приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:

Ну, мужик, я своё дело сделала - кашу сварила, а горшок мыть тебе!

Да полно тебе, жена! Мужицкое ли это дело горшки мыть! Сама горшок вымоешь.

А вот даже и не подумаю!

И я мыть горшок не стану.

А ежели не станешь - пусть горшок так и стоит не мытым!

Сказала это баба, повесила горшок на шесток, а сама улеглась на лавку.

Висит горшок немытый.

Баба, а баба! Горшок-то надобно вымыть!

Сказано - твоё дело, ты и мой!

Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да первое слово скажет, тому и мыть горшок.

Ладно, лезь на печку, там видно будет.

Улеглись они. Мужик на печке, баба на лавке. Пришла темная ноченька, потом утро настало.

Утром-то никто из них и не встаёт. Ни тот, ни другой и не шелохнутся - не хотят горшок мыть.

Бабе надо коровушку доить, поить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.

Соседки уже своих коровушек выгнали.

Что это Маланьи-то не видать? Уж всё ли хорошо?

Да, бывает, припозднилась. Обратно пойдём - может встретим…

Идут обратно- нет Маланьи.

Да нет её! Видно, что-то приключилось!

Соседка сунулась в избу. Хвать! - и дверь не заложена. Видно неладно что-то. Вошла она в дом, огляделась.

Маланья, матушка, что с тобой приключилось?

А баба-то во все глаза глядит, лежит на лавке, сама не шелохнётся.

Почто коровушку-то свою не выгоняла? Ай нездоровится?

Молчит баба, не отвечает.

Да что такое с тобой приключилось-то? Почто молчишь?

Баба ни слова не говорит в ответ, молчит.

Господи помилуй! Да где твой мужик-то?.. Василий, а Василий!

Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты - и не шелохнётся.

Что с твоей женой-то? Что случилось?

Молчит мужик, как в рот воды набрал. Всполошилась соседка:

Пойду, расскажу бабам!

Побежала баба по деревне:

Ой, бабоньки! Неладно ведь у Василия с Маланьей: лежат - пластом - один на печи, другая на лавке. Глазоньками глядят, а словечка не молвят. Уж не порча ли на них напущена?

Прибежали бабы, причитают около Василия с Маланьей:

Господи! Да что это с вами подеялось-то?.. Васильюшка! Маланьюшка! Да почему молчите-то?

Молчат оба как убитые.

Бабы, бегите за попом! Совсем неладно дело-то выходит.

Сбегали. Пришёл поп.

Вот, батюшка, лежат оба - не шелохнутся. Глазоньки открыты, а словечка не молвят. Уж не попорчены ли они?

Поп бороду свою расправил - подошёл к печке:

Василий, раб божий! Что случилось-то?

Молчит мужик.

Поп - пошёл к лавке:

Раба божия, Маланья! Что с мужем-то твоим?

Молчит баба.

Соседки постояли, поговорили - да и пошли вон из избы. Дело-то не ждёт: кому печку топить надобно, кому детей кормить. У кого поросята, у кого цыплята.

Поп тогда и говорит:

Ну, православные, уж так-то их оставлять боязно, посидите кто-нибудь с ними.

Одной бабе некогда, другой некогда.

Да вот, - говорят, - пусть посидит бабка Степанида, у неё ребята не плачут - одна она живёт.

А бабка Степанида поклонилась в ответ и говорит:

Да нет, батюшка, даром работать никто не станет! А ежели положишь жалованье, так я и посижу.

Да какое же тебе положить жалованье? - спрашивает её поп, а сам повёл глазами-то по избе. Видит, у двери на стенке висит рваная Маланьина кацавейка, вата из неё клоками болтается.

Да вот, - говорит поп, - забирай кацавейку-то. Плохая, плохая, а всё же сгодится хоть ноги прикрыть.

Только он это проговорил, а баба-то, как ошпаренная, скок с лавки, посреди избы встала, руки в боки.

Это что же такое творится? - говорит.

Моё-то добро раздавать! Сама ещё поношу да из своих рученек отдам тому, кому захочу!

Тут все ошалели.

А мужик-то этак тихонько ноги с печки спустил, склонился к бабе, да и говорит:

Ну вот, баба, ты первое слово промолвила - тебе и горшок мыть.

Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые… Так и норовят - дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать… И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай, да руки протягивай, да опять крюк скидывай… И так проживем. Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали… Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
- Ну, мужик, я свое дело сделала - кашу сварила, а горшок тебе мыть!
- Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть? И сама вымоешь.
- А и не подумаю!
- И я не стану.
- А не станешь - пусть так стоит!
Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку. Стоит горшок немытый.
- Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!
- Сказано - твое дело, ты и мой!
- Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.
- Ладно, лезь на печь, там видно будет.
Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.
Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся - не хотят горшка мыть.
Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.
Соседки уже коровушек прогнали.
- Что это Маланьи-то не видать? Уж всё ли по-здорову?
- Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем - не встретим ли… И обратно идут - нет Маланьи.
- Да нет уж! Видно, что приключилося!
Соседка и сунься в избу. Хвать! - и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась:
- Маланья, матушка!
А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.
- Почто коровушку-то не прогоняла? Аи, нездоровилось? Молчит баба.
- Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь? Молчит баба, ни слова не говорит.
- Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то?.. Василий, а Василий! Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты и не
ворохнётся.
- Что у тебя с женой-то? Ай, попритчилось?
Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка:
- Пойти сказать бабам! - Побежала по деревне: - Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат пластом - одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?
Прибежали бабы, причитают около них:
- Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?
Молчат оба, что убитые.
- Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит. Сбегали. Пришел поп.
- Вот, батюшка, лежат оба - не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?
Поп бороду расправил - да к печке:
- Василий, раб божий! Что приключилось-то? Молчит мужик.
Поп - к лавке:
- Раба божия! Что с мужем-то? Молчит баба.
Соседки поговорили, поговорили да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята. Поп и говорит:
- Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.
Той некогда, другой некогда.
- Да вот,- говорят,- бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут - одна живет.
А бабка Степанида поклонилась и говорит:
- Да нет, батюшка: даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.
- Да какое же тебе жалованье положить? - спрашивает поп, да и повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается.- Да вот,- говорит поп,- возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.
Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.
- Это что же такое? - говорит.- Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам.
Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи опустил, склонился да и говорит:
- Ну вот, баба, ты перво слово молвила - тебе и горшок мыть.

Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые... Так и норовят дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать... И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай да руки протягивай, да опять крюк скидывай... И так проживем.

Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали... Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:

Ну, мужик, я свое дело сделала - кашу сварила, а горшок тебе мыть!

Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть! И сама вымоешь.

А и не подумаю!

И я не стану.

А не станешь - пусть так стоит! Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку.

Стоит горшок немытый.

Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!

Сказано - твое дело, ты и мой!

Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.

Ладно, лезь на печь, там видно будет.

Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.

Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся - не хотят горшка мыть.

Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.

Соседки уже коровушек прогнали.

Что это Маланьи-то не видать? Уж все ли по-здорову?

Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем - не встретим ли...

И обратно идут - нет Маланьи.

Да нет уж! Видно, что приключилося! Соседка и сунься в избу. Хвать! - и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась.

Маланья, матушка!

А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.

Почто коровушку-то не прогоняла? Ай нездоровилось?

Молчит баба.

Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь?

Молчит баба, ни слова не говорит.

Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то? Василий, а Василий!

Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты - и не ворохнется.

Что у тебя с женой-то? Ай попритчилось? Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка:

Пойти сказать бабам! Побежала по деревне:

Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат пластом - одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?

Прибежали бабы, причитают около них: - Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?

Молчат оба что убитые.

Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит.

Сбегали. Пришел поп.

Вот, батюшка, лежат оба - не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?

Поп бороду расправил - да к печке:

Василий, раб божий! Что приключилось-то? Молчит мужик. Поп - к лавке:

Раба божия! Что с мужем-то?

Молчит баба.

Соседки поговорили, поговорили - да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята.

Поп и говорит:

Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.

Той некогда, другой некогда.

Да вот, - говорят, - бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут - одна живет. А бабка Степанида поклонилась и говорит:

Да нет, батюшка, даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.

Да какое же тебе жалованье положить? - спрашивает поп да повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается. - Да вот, - говорит поп, - возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.

Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.

Это что же такое? - говорит. - Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам!

Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи спустил, склонился да и говорит:

Ну вот, баба, ты перво слово молвила - тебе и горшок мыть.