Николай Александрович Добролюбов

Русская сатира екатерининского времени

(Русские сатирические журналы 1769–1774 годов. Эпизод из истории русской литературы прошлого века. Соч. А. Афанасьева. Москва, 1859)

А я бы повару иному

Велел на стенке зарубить,

Чтоб там речей не тратить по-пустому,

Где нужно власть употребить.

Крылов{1}

Искусство говорить слова для слов всегда возбуждало великое восхищение в людях, которым нечего делать. Но такое восхищение не всегда может быть оправдано. Конечно, и звук, как все на свете, имеет право на «самостоятельное существование» и, доходя до высокой степени прелести и силы, может восхищать сам собою, независимо от того, что им выражается. Так, нас может пленять соловьиное пенье, смысла которого мы не понимаем, итальянская опера, которую обыкновенно понимаем еще меньше, и т. п. Но в большинстве случаев звук занимает нас только как знак, как выражение идеи. Восхищаться в официальном отчете – его слогом, или в профессорской лекции – ее звучностью означает крайнюю односторонность и ограниченность, близкую к идиотству. Вот почему, как только литература перестает быть праздною забавою, вопросы о красотах слога, о трудных рифмах, о звукоподражательных фразах и т. п. становятся на второй план: общее внимание привлекается содержанием того, что пишется, а не внешнею формою. Таким образом, красивенькие описания, звучные дифирамбы и всякого рода общие места исчезают пред произведениями, в которых развивается общественное содержание. Является потребность в изображении нравов; а так как нравы, от начала человеческих обществ до наших времен, были всегда очень плохи, то изображение их всегда переходит в сатиру. Таким образом, сатира, говоря слогом московских публицистов{2}, «служит доказательством зрелости общественной среды и залогом грядущего совершенствования государства». Не мудрено поэтому, что и у нас сатира привлекает к себе особенную благосклонность образованной публики и приводит в восторг лучших наших историков литературы, то есть тех, которые уже переступили степень развития, дозволяющую иным восхищаться слогом официальных отчетов.

Относительно значения и достоинства сатиры вообще мы совершенно соглашаемся с почтенными историками литературы нашей. Но мы позволим себе указать на одну особенность нашей родной сатиры, до сих пор почти не удостоенную внимания ученых исследователей. Особенность эта состоит в том, что литература наша началась сатирою, продолжалась сатирою и до сих пор стоит на сатире – и между тем все-таки не сделалась еще существенным элементом народной жизни, не составляет серьезной необходимости для общества, а продолжает быть для публики чем-то посторонним, роскошью, забавою, а никак не делом. Это значит, что и сатира у нас вовсе не есть «следствие зрелости общественной среды», а объясняется совершенно другими причинами. Причины эти нетрудно понять: сатира явилась у нас, как привозный плод, а вовсе не как продукт, выработанный самой народной жизнью. Кантемир, обличая приверженцев старины и вздорных поклонников новизны, сказал не думу русского народа, а идеи иностранного князя{3}, пораженного тем, что русские не так принимают европейское образование, как бы следовало по плану преобразователя России. Ставши под покровом официальных распоряжений, он смело карал то, что и так отодвигалось на задний план разнообразными реформами, уже приказанными и произведенными; но он не касался того, что было действительно дурно – не для успеха государственной реформы, а для удобств жизни самого народа. В то время как вводилась рекрутская повинность, Кантемир изощрялся над неслужащими; когда учреждалась табель о рангах, он поражал боярскую спесь и местничество;{4} когда народ от притеснений и непонятных ему новостей всякого рода бежал в раскол, он смеялся над мертвою обрядностью раскольников;{5} когда народ нуждался в грамоте, а у нас учреждалась академия наук, он обличал тех, которые говорили, что можно жить, не зная ни латыни, ни Эвклида, ни алгебры…{6} С Кантемира так это и пошло на целое столетие: никогда почти не добирались сатирики до главного, существенного зла, не разражались грозным обличением против того, от чего происходят и развиваются общие народные недостатки и бедствия. Характер обличений был частный, мелкий, поверхностный. И вышло то, что сатира наша, хотя, по-видимому, и говорила о деле, но, в сущности, постоянно оставалась пустым звуком…

Любопытно проследить, как это случилось, и мы не отказываемся, по мере возможности, когда-нибудь серьезно заняться этим вопросом. Но теперь выскажем лишь несколько общих замечаний, нужных для настоящего предмета нашей статьи.

Когда человек говорит о деле, то прямая цель его слов та, чтобы дело было сделано; когда сатирик восстает против недостатков, то у него непременно есть стремление исправить недостатки. Но, чтобы подобная цель могла достигаться, нужно говорить дельно и договаривать до конца; иначе никакого толку не выйдет. Если меня, например, порицают за то, что я живу в дурной квартире и ем плохую пищу, между тем как у меня нет денег для лучшей квартиры и пищи, то очевидно, что все порицания не принесут мне ровно никакой пользы. Человек, истинно желающий, чтобы я исправился от дурной привычки скудно есть и жить в бедности, непременно обратит свои обличения не на квартиру и стол мой, а – или на то, зачем я сам ничего не делаю для своего обеспечения, или на то, зачем другие не вознаграждают моего труда как следует. То же самое и в нравственной жизни общества. Большая часть общественных явлений не может быть изменена просто волею частных лиц: нужно изменить обстановку, дать другие начала для общей деятельности, и тогда уже обличать тех, которые не сумеют воспользоваться выгодами нового устройства. Наши сатирики отчасти не хотели понять этого, а отчасти и понимали, да не могли выразить. Они нападали на необразованность, взяточничество и ханжество, отсутствие законности, спесь и жестокость в обращений с низшими, подлость пред высшими и пр. Но весьма редко в этих обличениях проглядывала мысль, что все эти частные явления суть не что иное, как неизбежные следствия ненормальности всего общественного устройства. Большею частию нападали на взяточника так, как будто бы все зло взяточничества зависело единственно от личной наклонности таких-то к обдиранию просителей. Никогда в сатирах наших вопрос о взятках не переходил в рассмотрение общего вреда бюрократии и тех обстоятельств, которыми сама бюрократия порождена и развита. То же было и во всех других вопросах. Большая часть сатириков наших уподоблялась человеку, обличающему бедняка за то, что тот не живет в роскоши, и добросовестно убежденному, что от этих обличений жизнь бедняка пойдет лучше. Некоторые же из обличителей задавались такой мыслию: «Мы, дескать, будем обличать и ославлять бедняка за его скудость; когда это дойдет до хозяина, от которого он получает жалованье, так хозяин-то усовестится, да и сделает ему прибавку». Рассуждение это, замечательное по своей наивности, очевидно руководило весьма многими из наших сатириков, от Сумарокова до наших дней, и вследствие того обличения бедняка в скудости обыкновенно заканчивались увещанием исправиться, оставаясь на службе у того же хозяина… В одной из наших прежних статей мы уже говорили о подобных сатириках, называя их Маниловыми{7}, и здесь не можем не повторить, что именно этот маниловский характер и лишал постоянно нашу сатиру реального значения. Жевали, жевали, мяли, мяли у нас в литературе разные общественные вопросы и под конец дошли – до чего же? – до эстетического открытия, что и сатира может быть таким же словом для слова, как и звучное стихотворение Фета или Хомякова… Оказалось, что не одни розы и грезы, не одну географию славянских рек, но и общественные язвы можно воспевать только для процесса воспевания. Сатира явилась только другим видом, или, если хотите, другою степенью старинных эклог, рондо и мадригалов… Здесь был, конечно, уже не звук для звука, но и не звук для дела; это было – обличение для обличения, спор для спора, остроумие для остроумия. До настоящего дела было отсюда чрезвычайно далеко, не только в выражении, но и в мысли сатириков. Они твердили: не нужно прислуживаться к начальству, не нужно брать взяток, не нужно эксплуатировать других и пр. Но как же быть, когда без прислуживанья и без взяток большинство чиновников не может выбиться из ничтожества, не может содержать семьи, прилично одеться и т. д.? Как быть, ежели при современных общественных отношениях всякий, кто не эксплуатирует другого, должен почти умирать с голода? При этих вопросах не только обличаемые, но и сами обличители становились в тупик и начинали бить воздух отвлеченностями о том, что, во всяком случае, надо, однако, быть честным. Но так как этот аргумент был уже слишком слаб даже пред судом их собственной совести, вроде докторского уверения больному, что следует беречь здоровье, то они обыкновенно пускались в очарования и надежды. «Конечно, – рассуждали они, – худосочие и ревматизм нельзя уничтожить медикаментами; надо переменить образ жизни и всю внешнюю обстановку. Но в настоящее время, когда все идет вперед, не нужно особенных усилий для того, чтобы сделать такую радикальную перемену: она совершается сама собою. По сложности ученых наблюдений за последние пятьдесят лет оказывается, что климат вообще смягчается в северных странах, море оседает, гастрономия делает новые успехи, многие изнурительные для здоровья работы исполняются новоизобретенными машинами», и пр. и пр. …Нет сомнения, что все это должно быть весьма утешительно для больного бедняка, потому что подает ему надежду, что медленный, но верный прогресс скоро коснется и его положения и уничтожит причины его болезни… Такие и подобные рассуждения всегда составляли одну из необходимых частей нашей сатиры; причины их заключались в неуменье или нерешимости указать действительные средства поправить дело; следствием же их была та двойственность, та беспрерывная цепь разочарований и новых надежд, та умилительная смесь негодования и восторга, которые доставили нашим сатирикам так много обломовской миловидности и так мало действительной силы…

Николай Александрович Добролюбов

Русская сатира екатерининского времени

(Русские сатирические журналы 1769–1774 годов. Эпизод из истории русской литературы прошлого века. Соч. А. Афанасьева. Москва, 1859)

Искусство говорить слова для слов всегда возбуждало великое восхищение в людях, которым нечего делать. Но такое восхищение не всегда может быть оправдано. Конечно, и звук, как все на свете, имеет право на «самостоятельное существование» и, доходя до высокой степени прелести и силы, может восхищать сам собою, независимо от того, что им выражается. Так, нас может пленять соловьиное пенье, смысла которого мы не понимаем, итальянская опера, которую обыкновенно понимаем еще меньше, и т. п. Но в большинстве случаев звук занимает нас только как знак, как выражение идеи. Восхищаться в официальном отчете – его слогом, или в профессорской лекции – ее звучностью означает крайнюю односторонность и ограниченность, близкую к идиотству. Вот почему, как только литература перестает быть праздною забавою, вопросы о красотах слога, о трудных рифмах, о звукоподражательных фразах и т. п. становятся на второй план: общее внимание привлекается содержанием того, что пишется, а не внешнею формою. Таким образом, красивенькие описания, звучные дифирамбы и всякого рода общие места исчезают пред произведениями, в которых развивается общественное содержание. Является потребность в изображении нравов; а так как нравы, от начала человеческих обществ до наших времен, были всегда очень плохи, то изображение их всегда переходит в сатиру. Таким образом, сатира, говоря слогом московских публицистов , «служит доказательством зрелости общественной среды и залогом грядущего совершенствования государства». Не мудрено поэтому, что и у нас сатира привлекает к себе особенную благосклонность образованной публики и приводит в восторг лучших наших историков литературы, то есть тех, которые уже переступили степень развития, дозволяющую иным восхищаться слогом официальных отчетов.

Относительно значения и достоинства сатиры вообще мы совершенно соглашаемся с почтенными историками литературы нашей. Но мы позволим себе указать на одну особенность нашей родной сатиры, до сих пор почти не удостоенную внимания ученых исследователей. Особенность эта состоит в том, что литература наша началась сатирою, продолжалась сатирою и до сих пор стоит на сатире – и между тем все-таки не сделалась еще существенным элементом народной жизни, не составляет серьезной необходимости для общества, а продолжает быть для публики чем-то посторонним, роскошью, забавою, а никак не делом. Это значит, что и сатира у нас вовсе не есть «следствие зрелости общественной среды», а объясняется совершенно другими причинами. Причины эти нетрудно понять: сатира явилась у нас, как привозный плод, а вовсе не как продукт, выработанный самой народной жизнью. Кантемир, обличая приверженцев старины и вздорных поклонников новизны, сказал не думу русского народа, а идеи иностранного князя , пораженного тем, что русские не так принимают европейское образование, как бы следовало по плану преобразователя России. Ставши под покровом официальных распоряжений, он смело карал то, что и так отодвигалось на задний план разнообразными реформами, уже приказанными и произведенными; но он не касался того, что было действительно дурно – не для успеха государственной реформы, а для удобств жизни самого народа. В то время как вводилась рекрутская повинность, Кантемир изощрялся над неслужащими; когда учреждалась табель о рангах, он поражал боярскую спесь и местничество; когда народ от притеснений и непонятных ему новостей всякого рода бежал в раскол, он смеялся над мертвою обрядностью раскольников; когда народ нуждался в грамоте, а у нас учреждалась академия наук, он обличал тех, которые говорили, что можно жить, не зная ни латыни, ни Эвклида, ни алгебры… С Кантемира так это и пошло на целое столетие: никогда почти не добирались сатирики до главного, существенного зла, не разражались грозным обличением против того, от чего происходят и развиваются общие народные недостатки и бедствия. Характер обличений был частный, мелкий, поверхностный. И вышло то, что сатира наша, хотя, по-видимому, и говорила о деле, но, в сущности, постоянно оставалась пустым звуком…

Любопытно проследить, как это случилось, и мы не отказываемся, по мере возможности, когда-нибудь серьезно заняться этим вопросом. Но теперь выскажем лишь несколько общих замечаний, нужных для настоящего предмета нашей статьи.

Статья его «Русская сатира в век Екатерины» появилась в десятой книжке журнала «Современник» за 1859 г. Она была написана в связи с выходом в 1859 г. книги А. Н. Афанасьева «Русские сатирические журналы 1769-1774 годов. Эпизод из истории русской литературы прошлого века». Автор, человек умеренно-либеральных воззрений, писал о том, что русская сатира в царствование Екатерины II добилась благотворных результатов, успешно искореняя общественные пороки.

Книга Афанасьева дала возможность Добролюбову поставить перед своими читателями вопрос о том, чего же на самом деле добилась сатира, и после внимательного анализа исторических источников в сопоставлении с материалами изданий XVIII в. прийти к выводу, что результаты деятельности тогдашних сатириков были ничтожны. Ничего в обществе они не исправили, ни на что серьезно не повлияли, и произошло это потому, что сатира не затрагивала коренных вопросов народной жизни, а порицала только то, что было уже отвергнуто правительственными установлениями. «...Никогда почти не добирались сатирики до главного, существенного зла, не разражались грозным обличением против того, отчего происходят и развиваются общие народные недостатки и бедствия. Характер обличений был частный, мелкий, поверхностный - писал Добролюбов. - И вышло то, что сатира наша, хотя, по-видимому, и говорила о деле, но в сущности постоянно оставалась пустым звуком...» .

Рассматривая в статье обширный материал, подтверждая свои тезисы документальными справками и цитатами, Добролюбов приходит к выводу, что все обличения оказывались безуспешными. И причина этого была одна - наивная уверенность авторов в том, что прогресс зависит от усердия чиновников, от благосклонного обращения помещиков с крестьянами, словом, от личных качеств людей, а вовсе не от исправления всего государственного механизма, который и служит на самом деле источником всех беззаконий. Даже наиболее смелая и глубокая в свое время «сатира новиковская, - заключает Добролюбов, - нападала, как мы видели, не на принцип, не на основу зла, а только на злоупотреблениятого, что в наших понятиях есть уже само по себе зло». Этим «основным злом» было самодержавие, крепостное право, и на борьбу с рабством звала статья Добролюбова, в подцензурной форме излагавшая революционно-демократические убеждения великого критика.

2). Патриотические и анакреонт. Оды Державина (Ода на взятие Измаила, Ода на переход альпийских гор, осень во время осады Очакова, Снегирь, к самому себе, кузнечик, дар, русские девушки, цыганская пляска, Евгению. Жизнь Званская).

^ Ода на взятие Измаила.(1790) Эпиграф ода г. Ломоносова: «О, коль монарх благополучен, Кто знает Россами владеть! Он будет в свете славой звучен И всех сердца в руке иметь».

Анакреонтическая поэзия, легкая жизнерадостная лирика, распространённая в европейских литературах Возрождения и Просвещения. Образцом А. п. служил позднегреческий сборник стихов «Анакреонтика», созданных в подражание Анакреонту и позднее ошибочно ему приписанных. Земные радости, вино, любовь, иногда и политическое свободомыслие - основные темы А. п. Анакреонтические стихи в России писали М. В. Ломоносов, Г. Р. Державин, К. Н. Батюшков, А. С. Пушкин и др.; во Франции - поэты «Плеяды», А. Шенье, Вольтер, Э. Д. Парни, П. Ж. Беранже.

Поэзия Державина представляет нам и положительных героев, к изображению которых поэт подходите большой ответственностью, желая как можно шире и точнее показать все их достоинства и превратить в пример для подражания. Такими героями для поэта были полководцы Румянцев и Суворов.

О Румянцеве поэт не раз с большой похвалой говорит в стихах, подчеркивая его превосходные качества как патриота, гражданина своего отечества, так и опытнейшего военачальника. Державин задается целью раскрыть читателю особенности военной тактики Румянцева и с большим мастерством решает эту задачу. В оде «Водопад» он такими стихами описывает боевые действия войск под командой Румянцева:

Что огнедышущи за перстом

Ограды вслед его идут;

Что в поле гладком, вкруг отверстом,

По слову одному растут

Полки его из скрытых станов,

Как холмы в море из туманов;

Что только по траве росистой

Ночные знать его шаги;

Что утром пыль, под твердью чистой

Уж поздно зрят его враги;

Что остротой своих зениц

Блюдет он их, как ястреб птиц..

И вдруг решительным умом На тысячи бросает гром.

Это образное художественное описание полно глубокого смысла, и все элементы его заботливо взвешены поэтом. Известно, что Румянцев отказался от линейной тактики, когда войска располагались на поле сражения в две линии, и стал применять рассыпной строй и тактику колонн. Румянцев создал легкие егерские батальоны и ввел атаки рассыпным строем в сочетании с колоннами. Вслед за Петром I он пришел к мысли о необходимости тактического резерва, который в его руках оказывал решающее влияние на ход боя, восстановил боевые традиции русской армии, поставив кавалерии задачу нанесения массированного удара холодным оружием - клинком - и освободив ее от ведения неприцельного огня и т. д. Именно об этом и говорит Державин в стихах своей оды. Он не только создает внешний портрет человека, но изображает и дело, которому тот служит, причем не стремится обойтись общими словами, а в поэтических образах раскрывает сущность всего, совершенного его героем.

Но самое видное место в поэзии Державина занимает Суворов. Ему посвящено несколько стихотворений, в которых образ полководца освещается и характеризуется с разных сторон.

Личное знакомство Державина с Суворовым относится к 1774 году, когда они встретились в приволжских степях, участвуя в войне с Пугачевым. Новая встреча произошла лишь двадцать лет спустя, в 1795 году, во время приезда Суворова в Петербург по окончании войны с Польшей.

Суворов поселился в Таврическом дворце, но не изменил своих солдатских привычек: спал на полу на охапке сена, рано вставал, и спартанский образ жизни его в роскошном дворце Державин отметил в особом стихотворении:

Когда увидит кто, что в царском пышном доме

По звучном громе Марс почиет на соломе,

Что шлем и меч его хоть в лаврах зеленеют,

Но гордость с роскошью повержены у ног...

Державин кратко и выразительно воссоздает личный облик Суворова, индивидуальный портрет его. Это не просто полководец или герой вообще, это именно Суворов, со всеми особенностями его характера и поведения.

Поэт говорит о характерных чертах личности Суворова, о его системе физической закалки, необходимой военному человеку, о бытовом укладе полководца, о выработанной Суворовым манере прикрывать свой ум и проницательность шутками, чудачествами и т. д.

В своей характеристике Суворова Державин подчеркнул момент единения полководца с армией, стремление его довести боевую задачу до каждого солдата. Суворов всегда умел обеспечить сознательное выполнение своих приказаний. «Солдат должен знать свой маневр»,-любил говорить он. И эта замечательная черта военной педагогики Суворова была отражена Державиным в оде «На переход Альпийских гор» (1799):

Идет в веселии геройском

И тихим манием руки,

Повелевая сильным войском,

Сзывает вкруг себя полки.

«Друзья! - он говорит, - известно,

Что нет теперь надежды вам,

Кто вере, чести друг неложно,

«Умрем!»-крик вторит по горам.

Упоминание о чести имеет здесь особый смысл. В представлении дворянского общества XVIII века понятие чести было свойственно только ему. Крепостные крестьяне, из которых рекрутировалась армия, якобы служили из страха, по обязанности, но честь мог защищать только офицер-дворянин. Мысль об этом содержится даже в рассуждениях Милона из «Недоросля».

Державин был одним из немногих деятелей XVIII века, который, подобно Суворову, всегда помнил о солдате и уважал его.

Во второй половине XVIII в. Россия прославила себя громкими военными победами. Среди них особенно примечательны покорение турецкого флота в Чесменской бухте, взятие Измаила, знаменитый переход через Альпийские горы. Выдвигаются талантливые полководцы: А. Г. Орлов, Г. А. Потемкин, П. А. Румянцев, А. В. Суворов. Слава русского оружия нашла свое отражение в таких патриотических одах Державина, как «Осень во время осады Очакова», «На взятие Измаила», «На победы в Италии», «На переход Альпийских гор». Они продолжали традицию знаменитой оды Ломоносова «На взятие Хотина» и в этом смысле последовательно классицистичны. В них обычно два героя - полководец и русское воинство, персонифицированное в образе богатыря Росса (русский). Образная система обильно насыщена мифологическими именами и аллегориями. Так, например, в оде «Осень во время осады Очакова» в одной строфе представлены и бог войны Марс, и российский герб - орел, и луна как символ магометанства. В оде «На взятие Измаила» Державин широко пользуется художественными средствами Ломоносова-одописца, в том числе нагнетанием гиперболизированных образов, создающих напряженную картину боя. Военные действия сравниваются с извержением вулкана, с бурей и даже с апокалипсическим концом мира.

Державин и в военно-патриотической лирике сумел сказать новое слово» Одним из таких явлений было его стихотворение «Снигирь» (1800) - поэтический отклик на смерть А. В. Суворова, последовавшую 6(19) мая 1800 г. Державин познакомился с Суворовым в первой половине 70х годов XVIII в. Знакомство перешло в дружбу, чему немало способствовало сходство характеров и убеждений.

Суворов одержал в Италии ряд блистательных побед при Нови, Треббии и очистил Северную Италию от французских войск. Вместо того чтобы закрепить эти успехи, Суворов получил приказание идти в Швей-царию. Австрийские войска уже ушли оттуда, и русский корпус под командой генерала Римского-Корсакова оказался в одиночестве против превосходящих сил французской армии. Суворов бросился на помощь. Австрийское командование изменническим образом нарушило свои обязательства и оставило русскую армию без продовольствия, транспорта и боеприпасов. Но медлить было невозможно. Суворов, как всегда. выбрал наиболее короткий путь и двинулся в Швейцарию по горным тропинкам. Неукротимый духом семидесятилетний полководец провел армию через Аль-пы, сломив сопротивление французских войск, разбил их боях и успешно завершил кампанию. Горный поход Суворова многократно увековечен в русском искусстве. Первым это сделал Державин. Его ода «На переход Альпийских гор», написанная в ноябре - декабре 1799 года, основана на точных исторических фактах. Материалом поэту служили донесения Суворова, печатавшиеся в «Прибавлениях» к газете «Санкт-Петербургские ведомости».

Державин, выразив свою радость по поводу того, что ему вновь довелось говорить о славе Суворова, ставит себя на место участника похода и мощной кистью рисует картины альпийской природы и препятствия, которые приходилось преодолевать суворовским богатырям.

С большой верностью говорит он о единении Суворова с войском, о том, что, выступая в поход, полководец постарался довести боевую задачу до каждого солдата, обеспечив сознательное выполнение своих приказаний. Эта черта военной педагогики Суворова была присуща ему, как никому другому из русских военачальников XVIII века.

Идет в веселии геройском

И тихим манием руки,

Повелевая сильным войском,

Сзывает вкруг себя полки.

«Друзья, - он говорит, - известно,

Что Россам мужество совместно;

Но нет теперь надежды вам,

Кто вере, чести друг неложно,

Умреть иль победить здесь должно». -

«Умрем!»-клик вторит по горам.

Упоминание о чести имеет тут особый смысл. В представлении дворянского общества XVIII века понятие чести было свойственно только дворянам. Крепостные крестьяне, из которых рекрутировалась армия, якобы служили из страха, по обязанности, но честь мог защищать только офицер-дворянин. Мысль об этом содержится даже в рассуждениях Милона, выведенного в «Недоросле» Фонвизина.

За несколько дней до кончины Суворов спросил у Державина: «Какую же ты мне напишешь эпитафию?» - «По-моему, много слов не нужно, - отвечал Державин, - довольно сказать: «Здесь лежит Суворов». - «Помилуй бог, как хорошо! - произнес герой с живостью». Суворов был похоронен в Александро-Невской лавре в церкви Благовещения. Эпитафия, сочиненная Державиным, до сего времени сохранилась на могильной плите. Своей простотой и краткостью она резко выделяется среда других надгробных надписей, пространных и напыщенных, с длинным перечнем титулов и наград.

Стихотворение «Снегирь» было создано, по словам самого Державина, при следующих обстоятельствах. «У автора в клетке был снегирь, выученный петь одно колено военного марша; когда автор по преставлении своего героя (т. е. Суворова.) возвратился в дом, то услыша, что сия птичка поет военную песню, написал сию оду в память столь славного мужа».

История написания этого стихотворения, рассказанная самим Державиным в «Объяснениях…», давно стала ещё одной литературной легендой. Обратимся к каноническому тексту «Снегиря»:

Что ты заводишь песню военну,

Флейте подобно, милый снегирь?

С кем мы пойдем войной на гиену?

Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?

Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?

Северны громы в гробе лежат.

Кто перед ратью будет, пылая,

Ездить на кляче, грызть сухари;

В стуже и в зное меч закаляя,

Спать на соломе, бдеть до зари;

Тысячи воинств, стен и затворов

С горстью россиян все побеждать?

Быть везде первым в мужестве строгом;

Шутками зависть, злобу штыком,

Рок низлагать молитвой и Богом,

Скиптры давая, зваться рабом;

Доблестей быв страдалец единых,

Жить для царей, себя изнурять?

Нет теперь мужа в свете столь славна:

Полно петь песню военну, снегирь!

Бранна музыка днесь не забавна,

Слышен отвсюду томный вой лир;

Львиного сердца, крыльев орлиных

Нет уже с нами! – что воевать?

Это стихотворение – лучший поэтический памятник великому Суворову. Державину здесь удалось создать почти обыденный и тем еще более трогательный образ умершего героя. Поэт использовал в «Снегире» приёмы, выработанные в русской анакреонтике, но сломал традицию, сделав анакреонтику не шуточной, а трагической. Стихотворение заслужило признание читателей двух веков: оно вошло во все учебники стиховедения и антологии русской поэзии. Державинский снегирь прытко перелетел и в поэзию Двадцатого века. Форму «Снегиря» в наше время попытался повторить И. А. Бродский в стихотворении «На смерть Жукова».

С кем мы пойдем войной на гиену? – Гиена –зверь, здесь разумеется враг против которой Суворов был послан.

Суворов, по обыкновению своему был неприхотлив в кушаньи и часто едал сухари; в стуже и в зной без всякого покрова так, как бы себя закаливал подобно стали; спал на соломе или на сене, вставал на заре, а когда надо было еще делать ночные экспедиции на неприятеля, то сам кричал петухом, чтобы показать, что скоро заря и что надо идти на марш; а в приказах своих отдавал, чтоб по первому крику петухов выступали. Он предводительствовал небольшим числом войск, и горстью россиян побеждал превосходное число неприятелей.

Быть везде первым в мужестве строгом. –Несмотря на известность в общении он был одинаков со всеми: и с солдатом и с генералом. Своей славой не гордился. Перед смертью, когда случился разговор о Наполеоне при нем, и когда называли его великим полководцем, то он слабым голосом сказал: «Тот не велик еще, кого таковым почитают».

Рок низлагать молитвой и Богом. – Он весьма был благочестивый человек и совершенно во всех своих делах уповал на Бога, почитая, что счастие не от кого другого происходит, как свыше».

Хотя Державин и называет «Снегиря» одой, но это слово утрачивает у него свой жанровый смысл. Высокую гражданскую тему Державин воплощает в форму глубоко личного, интимного произведения, вследствие чего в стихотворение вводятся подробности частной жизни поэта. Вот он, Державин, вернулся домой под гнетущим впечатлением от кончины. Суворова. А веселый снегирь встречает его, как всегда, военным маршем. Но как не подходит этот марш к скорбному настроению поэта! И именно поэтому Державин начинает свое стихотворение мягким укором:

Что ты заводишь песню военну

Флейте подобно, милый снегирь? [Ш,. 283].

Сравнение голоса снегиря с флейтой не случайно: в XVIII в. флейта была одним из основных инструментов военного оркестра, и флейтист часто шел впереди воинской части. В победно-патриотических одах поэты не стремились обрисовать образ воспеваемого ими полководца. Традиционные уподобления «Марсу», «Орлу» стирали индивидуальный облик героя. В стихотворении «Снегирь» Державин поставил перед собой принципиально иную задачу. Он пытался создать неповторимый облик своего покойного друга, излагая подробности его жизни. Державина не смущает соседство в его стихотворении слов «вождь», «богатырь» с такими словами, как «кляча», «солома», «сухарь». Он руководствовался не отвлеченными признаками жанра, а фактам самой действительности. «Суворов, - писал он в «Объяснениях», -воюя в Италии, в жаркие дам ездил в одной рубашке перед войском на казачьей лошади или кляче... был неприхотлив в кушаньи часто едал сухари; в стуже и в зное... себя закаливал подобно стали, спал на соломе или на сене, вставал на заре...» Замечателен эпитет «быстрый» («быстрый Суворов»), передающий и живой, стремительный характер полководца, и его молниеносные, неожиданные для врага, решения, примером которых может послужить знаменитый переход через Альпы. Не скрыл Державин и печального положения своего, героя в самодержавной России: «Скиптры давая, зваться рабом» . В этих словах - горькая ирония над участью русских полководцев, судьба которых полностью зависела от милости или гнева монарха. Гонения на Суворова со стороны Павла I - яркий тому пример.

Особого внимания заслуживает метрика «Снегиря». Вместо канонической десятистишной строфы, которую закрепил за одой Ломоносов, Державин пользуется шестистишной, им самим придуманной строфой. Первые четыре стиха имеют перекрестную рифмовку, два последних - рифмуются с аналогичными стихами следующей строфы. Вместо обычного для оды четырехстопного ямба в «Снегире» - четырехстопный дактиль. Полные дактилические стопы чередуются с усеченными. После второй, усеченной стопы образуется пауза, придающая речи поэта взволнованный характер.

Оды Анакреона, действительные и приписываемые ему, переводили и «перелагали» почти все русские поэты XVIII в. Одно из последних изданий лирики Анакреона, где были представлены и греческий текст и переводы, было осуществлено в 1794 г. близким приятелем Державина - Н. А. Львовым. Видимо, не без влияния Львова и сам Державин в 1804 г. издал сборник под названием «Анакреонтические песни». В нем были представлены переводы и «подражания» одам Анакреона, такие, как «Богатство», «Купидон», «Кузнечик», «Хмель», «Венерин суд» и ряд других. Однако большую часть стихотворений, вошедших в книгу, представляли оригинальные произведения Державина, написанные в анакреонтическом духе.

Анакреонтические стихи создавались Державиным в основном во второй половине 90х годов XVIII в., когда поэт, прошедший долгий служебный путь, исполненный взлетов и падений, начинал понимать ненужность и бесплодность своего административного рвения. Все чаще и чаще приходила мысль об уходе на покой от утомительной и неблагодарной государственной деятельности. На этой биографической основе выстраиваются в анакреонтике Державина два противоположных друг другу мира: официальный, правительственный, враждебный поэту и домашний, спокойный, дающий обширный материал для его поэзии. Устанавливается своеобразное соотношение ценностей, почитаемых в каждом из этих миров. Утомительной службе при дворе противостоит покой, зависимости от прихотей и капризов двора - свободе человека, служебной иерархии - дружеские отношения, зависти и карьеризму - любовь и согласие с близкими людьми. Наиболее четко эти контрасты наблюдаются в таких стихотворениях, как «Дар», «К лире», «К самому себе», «Желание», «Свобода».

В стихотворении «К самому себе» Державин пишет:

Что мне, что мне суетиться

Вьючить бремя должностей,

Если мир за то бранится,

Что иду прямой стезей?

Но я тем коль бесполезен,

Что горяч и в правде чёрт, -

Музам, женщинам любезен

Может пылкий быть Эрот.

Стану ныне с ним водиться,

Сладко есть, и пить, и спать;

Лучше, лучше мне лениться,

Чем злодеев наживать (С. 273).

В стихотворении «К лире» Державин обращается к вопросу, поднятому еще Ломоносовым в «Разговорес Анакреоном»: что следует воспевать - любовь или славу героев? Ломоносов, как известно, отдавал безоговорочное предпочтение героической поэзии. И Державин вслед за Ломоносовым вначале воспевал современных ему героев: Румянцева-Задунайского, Суворова-Рымникского, но оба полководца оказались в немилости у царей, и судьбу их уже не изменит его похвала. Следовательно, решает поэт, лучше от героической поэзии перейти к любовной:

Так не надо звучных строев».

Переладим струны вновь:

Петь откажемся героев,

А начнем мы петь любовь (С. 255).

Обращение Державина к анакреонтике диктовалось также и особенностями его характера. Он любил жизнь и ее радости, был большим хлебосолом, умел восхищаться женской красотой. Образ жизнелюбивого старца характерен для ряда произведений державинского сборника - «Приношение красавицам», «Люси», «Анакреон у печки», «Венец бессмертия». В анакреонтической лирике Державина отражаются события...и факты из личной жизни поэта. Героями его стихотворений становятся близкие ему люди - его жена Дарья Алексеевна, которую он называет то Дашенькой, то Миленой; ее родственницы, сестры Бакунины - Параша и Варюша, дочь поэта Львова - Лиза. Все это придает стихам Державина интимность, задушевность.

Любовь, воспеваемая Державиным, носит откровенно эротический характер. Это земное, плотское чувство, переживаемое легко, весело, шутливо, как удовольствие, человеку самой природой. Интимному, камерному содержанию «Анакреонтических песен» соответствует их форма. В отличие от одического словесного изобилия здесь господствует краткость, лаконизм. Некоторые стихотворения - «Желание», «Люси», «Портрет Варюши» - состоят из восьми стихов. Своеобразны и мифологические образы сборника. Они представлены не державными божествами похвальных и военных од - Зевсом, Марсом, Нептуном, а образами, более легкомысленного, эротического характера - Амуром (Эротом, Купидоном), Венерой, нимфами, грациями. По тому же принципу отобраны и «славянские» божества: Лель, Знич, Зимстрела, которые должны были придать сборнику национальный колорит.

«Песни» Державина, наряду с одами Хераскова и Карамзина, знаменовали собой важный этап в истории русской поэзии, когда от переводов и переложений од Анакреона был сделан переход к собственной, отечественной анакреонтической поэзии. Дальнейшим шагом в этом направлении явилась «легкая поэзия» Батюшкова и молодого Пушкина.

БИЛЕТ№19

^ 1). Трагедии Сумарокова «Дмитрий Самозванец».

Наиболее сильно тираноборческие мотивы звучали в тр. «Дмитрий Самозванец» (1771). Более острое социально-политическое звучание, сюжетно-композиционное построение подчинено выяснению проблемы отнош. царской власти к подданным и подданных к этой власти. В центре трагедий - монарх, облеченный властью, его подданных, часто подд. - двое влюбленных, но любовь эта нежелательна, она осуждена законом чести и долга. Обычно в основе трагедийной коллизии - нарушение долга монархом, кот. не может управлять своими страстями и становится тираном по отношению к подданным. Герои делятся на + и -,они раскрываются в основном в своих монологах. «Дмитрий Самозванец ». С. заговорил о злодеях на троне. Сюжет почти революционный - второстепенные персонажи произносят речи о правах народа и обязанностях государей. В трагедии звучит тема насильственного свержения тирана народом. Сюжет основывается на недалеком прошлом России, Россия начала 17в. С. Изменяет фактам только в любовной интриге: Ксения – дочь Шуйского и невеста князя Галицкого. Конфликт – в противоречии между абстрактным идеалом государя и монархом-тираном, охваченным пагубными страстями. Дм.Сам. нарис. только черной краской, и уже в нач. тр. ощущ. неизбежность кары, кот. должна постичь злодея. Он исполнен презрения к России и хочет подчинить ее власти католического Рима, он полон жестокости и самодурства. Дм. Открывает в первой сцене Пармену свой замысел: оставить жену и жениться на Ксении. Дм. Не признает законов, считая царску волю выше всяких законов: «Перед царем должна быть истина бессловна, Не истина – царь, - я; закон – монарша власть, А предписание закона царска власть». С. Осуждает Д. за безразличие к народу. Устами Пармена высказ. С. свой взгляд на монархич.правление, заявляя, что личные достоинства являются основными в монархе. В тр. «тирану», «варвару», «злодею» противостоят положительные герои, выражающие свои благородные чувства в отвлеченных рассуждениях. Это Пармен, князь Галицкий, Ксения. Они произносят речи, каким д.б. монарх. Однако свержение тирана восставшим народом (дворянами) означало лишь замену царя-тирана просвещенным монархом.

^ 2). хар-ка сентиментализма как лит.напр. Два течения в сент-ме (Карамзин, Радищев).

Сентиментализм первоначально возник в Англии в конце 20-х гг. 18 в. Осознание ценности человеческой личности вне зависимости от сословной принадлежности, преобладание чувства над рассудочностью, что вело к углубленному раскрытию внутреннего мира человека, гуманизм и демократическая направленность делали это направление прогрессивным в своей основе. В сент. Большое внимание уделяется пейзажу, который оказ. Созвучным личному переживанию героя. Отрицательное отношение к реакционному правительственному режиму было характерным для писателей сент. Однако Карамзин стоял в пассивной оппозиции, выражая свое недовольство и неуверенность в завтрашнем дне. Радищев же искал разрешения выдвинутых жизнью проблем в общественно-политическом, социальном аспекте.

^ Николай Михайлович Карамзин (1766-1826). С его именем связано утверждение в 90-хгг. 18в. Нового литературного направления – сентиментализма. Он родился 1 дек. 1766г. в небогатой дворянской семье в городе Симбирске. Получил гуманитарное образование. Учился в Москве в пансионе Шадена, где педагогическая с-ма строилась на воспитании сердца, заложило основы формирования мировоззрения и личности К. Недолгая военная служба в Питере. Знакомство с Тургеневым. В Москве Т. Познакомил его с Новиковым. Стал членом его кружка. К. редактирует издаваемый Н. ж-л «Детское чтение для сердца и разума» (85-89). Несмотря на близость к масонам в этот период, он остается чужд их мистическим взглядам. Оптимистически смотрит на жизнь. Там его лучшим другом стал А.А. Петров. («Мелодор к Филарету»). В этом ж-ле К. напечатал свою первую сентиментальную повесть «Евгений и Юлия». В повести «поселяне» «с радостью» трудятся на полях, они, «быв довольны успехом работ своих, в простых песнях благословляют Натуру и участь свою». В основе сюжета – любовная идиллия, неожиданно заканчивающаяся трагически. (Евгений от большой радости и любви заболевает горячкой и умирает). Юлия и мать Е. с этого момента живут безрадостно, в меланхолии.

Занимается переводами произведений Шекспира. К Шекспиру он возвращается не раз в своем творч-ве («Поэзия», Письма русского путешественника (1791)). В 1788г. переводит «Эмилию Галотти» Лессинга. В мае 89г. он воплощает свою давнюю мечту в жизнь – он отправляется в заграничное путешествие (18 месяцев).

^ Александр Николаевич Радищев (1749-1802). Книги его были грозным оружием, направленным против самодержавия, рабства и крепостничества. «Бунтовщик хуже Пугачева». При жизни Р. и после его смерти, вплоть до 1905г., его знаменитое «Путешествие» находилось под запретом. В 1797г. в ссылке в Кунгуре Р. видел копию своей книги.

Родился 20 авг. 1749г. в богатой дворянской семье. Отец его был грамотным и достаточно гуманным по отношению к крестьянам. Начальное образование получил дома. Его научил читать и писать крепостной Петр Мамонтов. С 1756г. живет у родственника в Москве и занимается на дому с преподавателем из Московского университета. В 1762г. был зачислен в Пажеский корпус в Питере, оттуда осенью 1766г. был отправлен в Лейпциг для обучения. Тогда ему было 17 лет. Там подружился с Ф.Ушаковым, Кутузовым и Рубановским. Опыт русской действительной жизни и пяти лет, провед. за границей, расширили умственный горизонт будущего писателя. Во многом ему помог Ушаков, которому Р. посвятил «Житие Федора Васильевича Ушакова», (1789). Пронизано пафосом революционной публицистики. В ноябре 71г. возвр. в Россию. Служба в департаменте Сената (71-73) в должности протоколиста познакомила Р. с ужасающим бесправии крестьян, беззаконием в судах, деспотизмом помещиков и чиновников. Спустя некоторое время сближается с Новиковым, Крыловым, Туманским, Кречетовым. Лит. деят-ть Р. началась в 70-х гг. и была связана с интересом к историч. сочинениям. Так в 72-73гг. он изучает «Повесть временных лет». Внимание к истории Древней Руси сказалось в тв-ве Р. (поэма «Бова», «Песнь историческая»). Занимался переводами произведений Мабли («Размышление о греческой истории, или О причинах благоденствия и несчастия греков»).

В ранний период своей лит. деят-ти отдал Р. дань и люб.лирике. «Песня». Его ранние стихи отличались большой чувствительностью и несли в себе черты автобиографизма. Автобиографизм свойствен и очень своеобразному в ТВ-ве Р. «Дневнику одной недели», произведению психологическому. Это страстная исповедь человека, оказавшегося вдали от друзей и испытавшего отчаяние от одиночества.

Лит-ра началась сатирой, продолжалась сатирой, и до сих пор (XIX в.) стоит на сатире. Сатира не есть «следствие зрелости общественной среды». Сатира явилась, как привозной плод, а вовсе не как продукт, выработанный народной жизнью. Кантемир, обличая приверженцев старины и вздорных поклонников новизны, сказал не думу русского народа, а идеи иностранного князя, пораженного тем, что русские не так принимают европейское образование, как бы следовало по плану преобразователя России. Ставши под покровом официальных распоряжений, он смело карал то, что и так отодвигалось на задний план разнообразными реформами, уже приказанными и произведенными; но он не касался того, что было действительно дурно – не для успеха гос. реформы, а для удобств жизни самого народа. В то время, как вводилась рекрутская повинность, Кантемир изощрялся над неслужащими, когда народ нуждался в грамоте, а у нас учреждалась академия наук, он обличал тех, кто говорил, что можно жить, не зная ни латыни, ни алгебры и т. д. Никогда почти сатирики не добирались до главного, существенного зла, не разражались грозным обличением против того, от чего происходят и развиваются общие народные недостатки и бедствия. Хар-р обличений был частный, мелкий, поверхностный. Сатира хоть и говорила о деле, но, в сущности, постоянно оставалась пустым звуком.

Когда сатирик восстает против недостатков, то у него непременно есть стремление их исправить. Но чтобы подобная цель могла достигаться, надо говорить дельно и договаривать до конца; иначе никакого толку не выйдет. Большая часть общественных явлений не может быть изменена просто волею частных лиц: нужно изменить обстановку, дать другие начала для общей деятельности, и тогда уже обличать тех, которые не сумеют воспользоваться выгодами нового устройства. Наши сатирики не хотели понять этого, или понимали, но не умели выразить. Они нападали на необразованность, ханжество, взяточничество, отсутствие законности, но редко проглядывала мысль, что все эти частные явления – неизбежные следствия ненормальности всего общественного устройства. Никогда в сатирах вопрос о взятках не переходил в рассмотрение общего вреда бюрократии и тех обстоятельств, кот. сама бюрократия порождена и развита. Оказалось, что и общественные язвы можно воспевать только для процесса воспевания и звучного словца. Это было обличение – для обличения, спор для спора, остроумия для остроумия. Сатирики твердили, что не нужно прислуживаться к начальству, брать взяток, но без прислуживания и взяток, чиновники не могли выбиться из ничтожества, содержать семью, прилично одеваться и т. д. Так не только обличаемые, но и обличители становились в тупик и начинали бить воздух отвлеченностями, что во всяком случае надо быть честными. Неумение и нерешимость указать действительные средства поправить дело вело к мыслям о том, что надо изменить обстановку, среду, но сейчас не самое лучшее для этого время, перемена совершится сама собой лет через 50… Следствием была непрерывная цепь разочарований и новых надежд. Сатирик придают своим утешительным фразам значения, кот. они не имеют, мало имеют последовательности, поверхностно смотрят на жизнь.

Наша сатира НЕ ТО и НЕ ТАК обличает.

Истинное отношение сатиры екатерининского периода к самой действительности того времени и каковы были результаты тогдашних литературных толков для последующей жизни народа и гос-ва – тема статьи Добролюбова.

Сатира екатерининского времени – сила и смелость, должна была произвести благотворнейшие результаты для всей России. Сами сатирики того времени были убеждены в громадности своего влияния на исправление общественных недостатков. Сознавая свою связь с правительственными преобразованиями, они не отделяли своего дела от дела Екат. и твердо уповали на скорое водворение в России златого века вследствие совокупных усилий правительства и литературы. Восхищало их то, что при Екат. уже не пытали и не ссылали в Сибирь за каждое нескромное слово. Сатира принимает смелость обличать пороки вследствие поощрения государыни. Сатира мало имела собственной инициативы и нуждалась в меценатстве и поощрении сверху. Сама Екат. придавала очень большую цену тому, что свобода слова не стесняется ею.

Во время царствования Екат. русс. лит-ра постоянно повторяла ту мысль, что писателям дана полная свобода откровенно высказывать, что угодно. Напротив, императрица оч. зорко следила за тем, чтобы в об-ве и в народе не рассеивались понятия и слухи, несообразные с ее намерениями относительно устройства и управления гос-вом. В январе 1783 г. дозволено заводить вольные типографии кому угодно, не спрашивая ни у кого дозволения, только тем, чтобы все печатаемые книги были свидетельствуемы Управою благочиния (т.е. Цензурный комитет). Фонвизин считал, что можно частным лицам печатать судебные дела и решения. Но судебные процессы не печатались при Екат. Одна попытка – в 1791 г. Новиков стал издавать «Театр судоведения, или чтение для судей», но издание не пошло и было закрыто.

Писатели того времени не обращали внимания на публику, для которой они писали, не думали о тех условиях, от кот. зависит действительный успех добрых идей, придавали себе и своим словам гораздо более значения, нежели следовало. Книга была нечто пустое, неважное, и еще не думали, что она может быть вредна. В 1785 г. – следствие над Новиковым, в 1786 г. – запрет в продаже некоторых книг, у него напечатанных. Гнев императрицы на лит-ру вызвало «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. Последовал указ о ссылке его на 10 лет в Сибирь. В 1792 г. – Новиков посажен в Шлиссельбург, некоторые его друзья – на житье в деревни. Указ об ограничении свободы книгопечатания и ввоза ин. книг, учреждение цензур и упразднении частных типографий. Книга Радищева – исключение в ряду лит. явлений того времени; она стояла совершенно одиноко, против нее можно было употребить столь сильные меры. Излишние строгости против книгопечатания были не нужны: Екат. 2 не могла страшиться неблагосклонных отзывов, лит-ра всегда усердно и громко прославляла ее, всегда была готова беспрекословно следовать по указанному ею направлению.

Сатирики были не совсем правы, воображая, будто им так и позволят печатать все, что бы ни пришло в голову. Лит-ра была так нова, что не могла не увлекаться и не обольщаться, когда ей давали позволение поиграть и порезвиться, и оч. легко могла верить в мировое значение своих забав. Сатира не отделяла своего дела и своих стремлений от идей и распоряжений правительства, подававших, особенно сначала, весьма большие надежды; раз ставши под покровительство Екат., сатирики того времени могли уже позволять себе значительную свободу в своих обличениях частных недостатков и злоупотреблений.

Восшествие Екат. на престол столь счастливо, т. к. ее предшественник (Петр III) навлек на себя всеобщее негодование. Взяв в свои руки власть от чел-ка, кот-м были недовольны, Екат. оч. естественно старается показать всем, что в ее руках эта власть не будет источником недовольства. Уничтожение тайной канцелярии было мерою, кот. способна была внушить всякому наилучшее расположение к правительству и полное доверие к его гуманности. Но потом появляется полицейский Шишковский, и под конец своего правления Екат. восстанавливает тайную канцелярию под именем тайной экспедиции.

Екат. сама старалась выставлять как можно резче существовавшее до нее зло, чтобы тем более заставить ценить те меры, какие принимались ею для уничтожения этого зла. В сатир. произведениях екат. времени писатели с необычайной резкостью восстают против общественных пороков, но довольно ясно выражается та мысль, что эти пороки и недостатки суть исключительно следствия старого неустройства, остатки прежнего времени. Сатирики 1770-х гг., проникнутые верою в близкое усовершенствование России, вследствие принятых императрицею мер, считали священным долгом содействовать путем литературным всем ее начинаниям. Сатира на все современное об-во было способом прославления премудрой монархини. Указывая недостатки управления и карая вопиющие злоупотребления во всех родах, сатирики и не думали делать укоры самому правительству, они говорили, как презренны некоторые люди, кот. не понимают и не хотят содействовать благим делам монархини. Горькие истины обличения скрашивались отрадным убеждением, что дело прогресса идет вперед и что скоро правда и свет одержат победу над мраком и ложью. Хар-р всей сатиры екат. времени отличается искренним уважением к существующим постановлениям и преследованием одних только злоупотреблений.

В первые года царствования Екат. было много мат-лов для сатиры, т. к. многие осмелились восстать против ее правления. Тогда лит-ра почти ничего не значила, но к ней обратились из-за гласности и памятуя о значении сатиры во французском об-ве (революция).

В 1774 г. прекращаются сатир. журналы. Если были в об-ве недостатки, их уже нельзя было сваливать на старое время: нужно было говорить прямо против существующего порядка. Этого сатира не могла, не доросла еще. Сатирики не хотели подвергаться опасности и молчали. Остались сатиры на французов, хвастунов, мотов, рогатых мужей; но эти предметы не могли так занять публику, как обличение дурных судей, помещиков и т. д. Сатирики не любили добираться до корня зла и могли поражать пороки только под покровом императрицы, позволявшей им знать и мыслить. Существующее зло обличалось как исключительное явление, составляющее странную аномалию с существующим порядком. У сатириков замечается простодушие, они увлекались созерцанием будущих благополучий. Их время было не так благоприятно для своевольства, жестокостей, обманов и пр., как прежнее блаженное время. Похоронный плач о погибшей двор-кой воле, вопль проклятия просвещению и правде, воцарившимся в области тьмы и застоя.

Прославление правительственных мер Екат. Нападения на людей, недовольных просвещенными действиями правительства не могли служить ни к чему иному, как только к большему проявлению заботливости Екат. о благе своих подданных.

Сама резкость слов давала сатирикам повод думать, что слова эти имеют большое значение на деле. Самодовольство мешало им вникнуть в свое положение, понять свои отношения к об-ву, среди кот. они говорили, и приняться серьезно отыскивать коренные причины зла. Они не стесняясь выговаривали все, что было у них на душе, по поводу мелких ежедневных злоупотреблений и часто до того доходили, что пугали своих собратьев и самих себя. Осторожностью, чтобы не повредить зданию существующего порядка, постоянно руководствовались сатирики времен Екат., они были убеждены, что здание само по себе совершенно хорошо, его нужно очистить только от накопленного сора. Сатира не хотела видеть коренной дрянности того механизма, кот. старалась исправить.

Новиковская сатира была оч. слаба, занималась менее важными предметами, оставляя в стороне главные и существенные. В его журналах было много обличений против жестоких помещиков. Это было сообразно с намерениями государыни, находившей, что злоупотребления помещичьей власти – страшное зло и служат поводом к беспокойствам в гос-ве. Но немногие из тогдашних сатир брали зло в самой его сущности; немногие руководствовались радикальным отвращением к крепостному праву. Сатирики сами ставили свою деятельность в зависимость от существовавшей тогда администрации – все основные недостатки в организации русс. об-ва, незамеченные законом, избегали и пера сатириков. Сатира страдает непоследовательностью, вместо «крестьяне – тоже люди, помещики не имеют над ними никаких прав» они пишут: «крестьяне – люди, не надо над ними тиранствовать». Лишь в «Отрывке из путешествия И*** Т***» (Новиков) слышится ясная мысль, что крепостное право – источник зол в народе. Праздношатающиеся «любимцы Плутовы» веселятся, обремененные всевозможными радостями, а труженики крестьяне страдают за тяжелой работой, да и то не для себя.

Обличители хотели внушить помещикам правила человеколюбия, без ограничения их произвола и без изменений их юрид. отношений к крестьянам. Они не хотели понять, что пока личному произволу оставлена хоть малейшая доля участия в распоряжении общественными делами и отношениями, не может быть прочных гарантий для сохранения безопасности и прав личности – это лишило сатиру практического влияния на перемену нравов. Об отношениях помещиков и крестьян сатира думала идти за Екат., кот. не была намерена поднимать этого вопроса (наоборот еще большее их закрепощение).

Новиковская сатира нападала не на принцип, не на основу зла, а на злоупотребления того, что уже есть само по себе зло. Резкость этих нападок было следствием недоразумения и наивности.

Последствия несамостоятельной сатиры: она проглядела многие явления, кот по своему вредному влиянию важны в русс. жизни – не все дурное может быть открыто и указано законом. Закон карает преступление и проступок, но не дурной хар-р, не внутренне развращение чела: это зло, недоступное для кары закона, должно быть уловлено и опозорено сатирой. Целые отношения общественные, правильно организованные и признанные законом, но противные естественному праву, напр. крепостные отношения, должны преследоваться сатирой в самом их корне. Сами законы никогда не бывают совершенны: сатира, обличая порок должна смотреть не какой статье закона он противоречит, а до какой степени он противоположен тому нравственному идеалу, кот. сложился в душе сатирика. Сатира екат. времени, при всей своей резкости, не могла удовлетворить высокому назначению истинной сатиры потому, что она слишком тесно связала себя с существовавшим тогда законодательством.

Наша лит-ра сто лет обличает недуги об-ва, а они не уменьшаются, причина – постоянная зависимость сатиры от случайного законодательства.

Сатира должна поражать зло уже развившееся, господствующее, а не то, кот. находится в зародыше. Она должна действовать в настоящем, а не предвидеть будущее. Но наша сатира всегда была в таком положении, кот. заставляло ее обращать свои обличения не на сильное и настоящее, а на слабое и прошедшее. Обличения сатириков в век екат. были безуспешны.

Главные предметы обличения – недостаток воспитания, невежество и грубость нравов; ложное образование (франц. моды, ветреность, роскошь); приказное крючкотворство и взяточничество.

Сатирики полагали всю надежду на книги и училища. Книги не имели особого значения и встречали препятствия со стороны правительства, училища она учреждала, но не открыла ни одного университета, а гимназии были открыты в царствование Александра.

Злобные сатиры на французов – не из-за любви к отечеству и народной гордости, а потому что они нас разоряли. Эконом-ая и внешняя сторона имеет большую роль, идеи французов не подвергались осмеянию пока полит. движение во Франции не заставило их опасаться.

В течение двух столетий преследовалось зло взяток, против них восставали люди государственные в докладных записках и проектах, они запрещались указами, их обличала лит-ра.

*Сатира кричала о свободе слова и мысли по поводу уничтожения тайной канцелярии и открытия вольных типографий. К концу царствования Екат. тайная канцелярия восстановлена под именем тайной экспедиции; вольные типографии уничтожены.

Екат. сказала свое слово против пыток и старалась о распространении гуманных идей и о смягчении нравов.

*Сатира обличала дурных помещиков и старалась защищать челов. права крестьян.

*Сатира в 70-х гг. нападала на суеверие, невежество и дурное воспитание, на гувернеров-французов, на отсутствие истинных начал образования.

*Против роскоши и мотовства (Потемкин и др. вельможи забирали деньги из казны и тратили на танцовщиц и брильянты).

*Сатир. журналы поражали тех, кто не заботился об общем благе, разоряет народ.

*Она зло восставала против лихоимства и неправосудия.

*Сатира екат. века не находила возможности развивать свои обличения из этих простых положений – о вреде личного произвола и необходимости для блага об-ва «общей силы закона», которою бы всякий равно мог пользоваться.

В статье приводятся выдержки из манифестов Екат., отрывки из книги г. Афанасьева, статьи из журналов «Трутень», «Живописец», «Всякая Всячина» и т.д. В качестве примеров приведены произведения Державина, Радищева, Новикова и т. п.